***

 

Я с детства был одержим путешествиями. Когда мне еще не исполнилось семь, мы с родителями и моей старшей сестрой доехали до Средиземного моря в нашем тесном фургончике, на крыше которого звенели и бились друг о друга четыре велосипеда – один из них детский, синий, с тремя колесами. Тогда я впервые увидел своими глазами море, которое раньше очаровывало меня с картонных страниц книг о бравых мореходах и бесшабашных пиратах. Увидел и влюбился – это была любовь с первого взгляда – любовь, во многом предопределившая мою дальнейшую жизнь. Именно благодаря этому сильнейшему впечатлению, отзвучавшему в самых потаенных глубинах души ребенка, я запомнил то далекое путешествие, мысли о котором часто освещают мой разум.

 

Каждый год моей учебы в школе, которая скорее развлекала меня, чем утомляла, был ознаменован новыми наполеоновскими планами – до выпускного (планировал я на пять-шесть лет вперед – это свойство моего ума сейчас уже бесполезно) я хотел посетить экзотическую юго-восточную Азию и пересечь Атлантику на огромном пароме, увидеть Сахару и обойти весь Бомбей.

 

Меня привлекало абсолютно все: любая местность, любой народ, любые традиции – все было мне интересно, и я даже не боялся встретить шторм в открытом море, оказаться на борту неисправного самолета или добраться до пункта назначения и быть там съеденным каким-нибудь чудовищем – этим меня постоянно пугала сестра. Но в то время, как мне кажется сейчас, я вообще не знал, что такое страх, а если и боялся, то невольно и только одной вещи – остановки. Жажда новых впечатлений, новых лиц и красок влекла меня все дальше – за горизонт, на другую планету, за грани вселенной.

 

В четырнадцать лет, когда мы с родителями (тогда сестра уже не разделяла нашего общего увлечения – ее стали интересовать другие вещи) медленно пересекали заповедник Масаи-Мара в открытом джипе, я увидел вдали гепарда – сам не знаю, как различил его среди сухих кустарников африканской саванны, сливавшихся в одно серо-желтое полотно. Он стоял неподвижно, и его взгляд был обращен ко мне; издалека он казался маленьким, размером с домашнюю кошку, но тогда он виделся мне идолом-великаном, Атлантом, удерживающим на плечах всю тяжесть неба. Я до конца жизни буду помнить, как он стоял в лучах заходящего солнца, приподняв голову и вдыхая священный воздух первозданной Африки. Я понял, что частица моей души была в нем, и я нашел ее, но еще миллион этих частиц был разбросан по свету, и я должен был отыскать их все – для меня это было единственным шансом стать цельным.

 

Я находил себя во всех элементах окружающего мира – теперь не только в животных, но и в растениях, в земле, воде, солнечных лучах и…в других людях. Я остро чувствовал, что человек является частью великого природного мира, хранящего в себе все вопросы и ответы, являющегося живой сентенцией всего сущего.

 

Во время каждого путешествия я старался узнавать как можно больше новых людей, и каждый из них на маленький шажок приближал меня к ощущению целостности. Я видел что-то в их глазах, в улыбке или слезах, в жестах, в незнакомой речи, голосе и манере поведения – я чувствовал гармонию, каким-то непостижимым образом связывавшую всех людей друг с другом, и ощущал себя частью огромного целого, внутри которого существовало целое моей собственной души. И я продолжал искать.

 

В двадцать два года я стал путешествовать исключительно в одиночку, чтобы не отвлекаться на бытовые разговоры и быть полностью сосредоточенным на своей задаче – не пропустить не одного клочка мира, каждый раз казавшегося мне новым. Я бродил по улицам, вглядывался в прохожих, ловил их взгляды, слушал речь. Мне нравились шум дождя и ветра, глухие раскаты грома (будто колесница неслась по небу), звон горных ручьев и трели птиц на высоких деревьях – во всем я видел отражение своих чувств.

 

У меня тогда было еще одно свойство – своего рода причуда, сопровождавшая меня во всех странствиях: я постоянно населял мир вокруг себя образами, извлеченными моим пытливым умом из анналов мировой истории. Во время пребывания в северном Израиле и Иордании, я всюду видел то свадьбу в Кане Галилейской, то Иисуса, исцеляющего слепых, то прикованного Самсона, с горечью вспоминающего о былом величии. Я будто наблюдал за строительством пирамид Гизы, когда пролетал над ними  в биплане теплым ранним утром, и видел, как солдаты девятого легиона впервые ступили на туманные берега неприступной Британии, неся над собой золотого орла – знамя великого Рима.

 

Я изучал историю и культуру стран мира по книгам – научным и художественным, жадно впитывал новую информацию, хоть и не мог полностью сохранить ее в памяти, и мое развившееся воображение продолжало рисовать картины знаменательных событий давно ушедших дней. Эти сведения, разбросанные по чердакам моего разума, особенно резко дали о себе знать в моем последнем путешествии.

 

Мне было за тридцать, когда я предпринял ту судьбоносную поездку в Грецию. Ступив на берег полуострова Пелопоннес и чуточку оправившись от внезапно захватившей меня морской болезни, я понял, что никогда еще не видел настолько одухотворенного пространства: духи из древних мифов стояли у каждого перекрестка, нимфы выбегали из леса, окружали меня, наполняя воздух беззвучными возгласами первозданной радости, и тут же уносились прочь. Сам воздух был пропитан историей, пеплом святой античности, во всей своей торжественности оживавшей в воображении одинокого путника.

 

В тот вечер я ходил по узким улочкам маленькой деревни близ Фив, прикасался к шероховатым стенам каменных домов, окрашенных в молочно-красный цвет лучами заходящего солнца, и прислушивался к заунывному напеву, доносившемуся из открытого окна одного из жилищ – эти звуки будили в моей памяти образы певцов древней Греции.
Дождь начался внезапно и быстро перерос в холодный ливень, так что меньше чем через минуту я вымок до нитки. До места, где я остановился (я снимал скромный домик в соседней деревне) было идти несколько километров, и укрыться мне было негде, поэтому я зашел под первую попавшуюся мне крышу, чтобы отжать рубашку, с которой текло ручьем. Становилось все темнее, из-за этого свет в окнах казался еще ярче. Сам не знаю почему, я стал насвистывать песню, которую пела мама, когда укладывала меня спать, – она сочинила ее сама, песня была про Изабеллу и Фердинанда.

 

Неожиданно я услышал голос.

 

-Сеньор? – прозвучало где-то поблизости.

 

Я был поражен, услышав родной язык в настолько отдаленной от Испании местности, и стал судорожно оглядываться по сторонам – оказалось, что из окна дома, под выступающей крышей которого я нашел убежище, высунулся мужчина средних лет, это он обращался ко мне. Он по-испански сказал, что не хочет, чтобы сын Пириней, которого судьба занесла так далеко от Родины, страдал от прихотей природы своенравной Эллады. Говорил он медленно и с запинками, но слова его согрели меня невероятным теплом, глаза мои загорелись и я засмеялся, как смеется по-настоящему счастливый человек. Мужчина пригласил меня в дом, и я быстро вошел в его скромное жилище: внутри оно было светлое и теплое. Он сразу усадил меня за стол, и мы разговорились. Выяснилось, что он был чистокровный грек, и я спросил, откуда он знает испанский язык, и прекрасно помню, что он мне ответил:

 

-Я побывал в Гранаде, еще подростком… Это единственное место за пределами Греции, в котором я был за свою жизнь, и я свято храню в сердце память о нем. Я бы с удовольствием вернулся туда, но уже не смогу. Жизнь тяжелая, и мы не всегда можем делать то, что хотим… А вы случайно не из Гранады? – спросил он.

 

-Из Мадрида, но мои предки – все дети Ла Манчи, - усмехнулся я, - но я помню Гранаду по своему первому путешествию. Это замечательный город.

 

-Да, прекраснейший. Когда я был там, я почувствовал особую связь с тем местом и воспылал такой страстью ко всему испанскому, что вскоре овладел и языком. Видите, до сих пор помню, - удивлялся он.

 

В комнате только горел камин, но казалось, что в ней светло, как в летний солнечный день, – будто сами стены излучали свет. Я услышал негромкое пение в соседней комнате – то же самое, которое слышал, еще будучи на улице: нежный женский, даже детский голос, тонкий и ангельски-гипнотический. Я вслушивался и понимал, что нахожусь далеко за пределами этой во многом трагической вселенной, и каждая нота звучала эхом в глубине моей все еще нецельной души. Через секунду песня прервалась, и последние ее отзвуки растворились в воздухе.

 

Грек сказал что-то на его родном языке, и в комнату вошла она.Меня будто молнией поразило. Увидев ее, я понял, что мои поиски окончены, потому что в один миг все бесчисленные частицы моей души сложились воедино – будто звезды посыпались с неба, и миллиарды кристалликов превратились в цельный алмаз. Откуда взялось огромное количество ненайденных звеньев? Они все были здесь, в ее блестящих глазах. Я думал, что буду собирать их по одному до самого конца жизни, но оказалось, что стоило мне только переступить порог этого дома, как я нашел, что искал.

 

Дочери грека было двенадцать лет, и она не была самым красивым ребенком из тех, что я видел, но затмевала абсолютно всех. Я вспомнил своих постаревших родителей, сестру с ее обыденной красотой, все лица, которые мне пришлось лицезреть в жизни, – ни одно не могло даже сравниться с ней. Ее глаза сияли чистотой, кожа не была похожа на холодный мрамор статуи, а излучала живое тепло, каштановые локоны каскадом спадали на юные плечи, как мощный водопад несется по горному склону. Я солгу, если скажу, что не полюбил этого ребенка, но я даже не воспринимал ее как человека – она стала для меня воплощением всех богов, сосудом для всех священных сущностей. Пантеон древней Греции предстал передо мной в улыбке девочки, но ни одно из имен богинь не пришло мне в голову, каждый удар моего сердца подтверждал другое имя. Ко-рин-на… Ко-рин-на… - говорило мне оно.
Грек не заметил того, что происходило со мной, – внешне это никак не проявлялось – и стал по тетради читать стихи своей дочери. Девочка не знала по-испански, и стихи были на прекрасном новогреческом языке. Я не понял ни слова, но запомнил их наизусть с первого раза, как запоминают музыку. Это было чудо, но я мог в точности воспроизвести все стихотворение, не исказив его волшебного звучания.

 

Отец читал дальше, а дочь сидела рядом и смотрела на него так, будто своим взглядом оберегала от всех несчастий, которые только могут случиться с человеком. Но я видел не пожилого грека и маленькую девочку, а тех, кем они были на самом деле, – великую поэтессу Беотии и ее знаменитого ученика. Я был не в бедном жилище грека, а на залитых солнцем фиванских холмах в окружении муз, и музыка стиха наполняла собой все пространство. Сейчас музы соберутся вместе и возложат на голову Коринны венок победителя… Последние строки были прочитаны, но Коринна оставалась недвижима. Она олицетворяла единение поэзии и народа со всеми его древнейшими традициями, преданиями и героическими мифами, и их живой голос звучал сквозь прах тысячелетий.

 

Я хотел поцеловать ее белый лоб, но понимал, что не достоин прикоснуться к Коринне, и тогда я пожелал, чтобы все короли мира преклонили колено перед ней и увенчали ее чело короной всех царств.

 

Коринна взяла тетрадку, попрощалась с нами обоими и ушла. За время ее пребывания в комнате отец пару раз называл ее по имени, но я не запомнил его, потому что для меня она уже навек была Коринной – вечным духом древней поэзии.

 

Наступила ночь, и грек предложил мне остаться и заночевать у них. Я не отказывался.
Той ночью я не сомкнул глаз – все время повторял то самое стихотворение, и из моей памяти медленно вытекали строки  Радости много город родной в тех песнопеньях звонких нашел. Я понятия не имел, откуда знаю их, но повторял снова и снова. Комната моя была тесная и душная, и я ворочался на постели, как кусок мяса на горящей сковороде. Никакие слова не могут описать того, что я тогда чувствовал. Дверь в комнату была приоткрыта, и я услышал осторожные шаги – я знал, что это была Коринна. Она на секунду остановилась у входа, а потом ночь поглотила удаляющийся звук ее шагов.

 

Рано утром я ушел. Отойдя от дома на достаточно большое расстояние, я обернулся и увидел в окне маленькую фигуру, и почувствовал, что ее взгляд  направлен на меня. Я сразу вспомнил того гепарда-исполина, в котором нашел первый кристалл души, и улыбнулся, хотя меня съедала тоска. Моя душа стала целостной, и я оставил ее там – в доме, где люди приняли потерянного скитальца. Мне она больше была не нужна, и я оставил ее, чтобы она защищала этого ребенка, никогда не оставляла его.

 

Я вернулся домой и с тех пор не грезил о путешествиях. Моя жизнь текла спокойно и размеренно, и я забыл о Коринне, как мы забываем обо всем. Но сейчас, когда конец моего пути близок, память нарисовала все невероятно яркими красками, и день ото дня в предрассветный час я просыпаюсь, в беспамятстве шепча Радости много город родной в тех песнопеньях звонких нашел…

 

***

 

Оглавление №3