1. "... Покажи парубку чего."

 

В двадцатых числах декабря, в самую глухую полярную ночь, моё зимовье осиял луч с неба: знакомые пилоты "тормознули" у избушки.

 

Со свистом и грохотом вертолёт завис в полуметре от земли, рывком открылась дверь, и механик махнул рукой:

 

- Давай!

 

Я передал ему карабин и рюкзак с пушниной, запрыгнул сам и втащил испуганного пса.
В посёлке сразу же побежал на склад сдавать пушнину.

 

- Показывай!

 

Оценщица, Людмила Сахно, не отличалась многословием. Она осмотрела лишь верхние шкурки и брезгливо поморщилась:

 

- Остальные такие же?
- Да.
- Неправильно обработано! Можешь сдать, но я тридцать процентов срежу на доводку. Надо оно тебе?

 

Мне оно было не надо.

 

- Тогда вот что...

 

Она черкнула пару строк в блокноте и вырвала листок:

 

- На тёплом складе найдёшь Розу Соломоновну Грушевскую. Она покажет, как по ГОСТу сделать. Будешь готов - приноси, выпишу государственную квитанцию.

 

Записка была краткой и выразительной: "Роза покажи парубку чего".

 

2. Сапожник и пастух

 

Заинтригованный, пошёл я на тёплый (отапливаемый) склад. Нечасто встретишь женщину с таким редким именем и отчеством. Грушевскую я никогда не видел, знал лишь по слухам, что первого мужа она убила, за что немалый срок "оттянула", а второй, с которым много лет прожила, года три как пропал в тундре полярной ночью.

 

"Теплый склад" оказался длинным холодным помещением с инеем на потолке. Я пристегнул поводок собачьего ошейника к едва живой батарее отопления ("Ждать, Таймыр!") и открыл дверь первой от входа комнаты. Там сидели несколько женщин с повязками на лицах. Перед каждой стояла на широкой электроплитке железная оцинкованная ванна с отрубями. В помещении висел густой запах горячей пшеницы и бензина. Женщины руками в толстых перчатках натирали песцовые шкурки горячими отрубями, старательно удаляя с них кровь и грязь, а зажиренные места чистили бензином.

 

- Здравствуйте! Где можно видеть Розу Соломоновну?

 

Чей-то претолстый палец указал на внутреннюю дверь.

 

В следующем помещении висели под потолком песцовые тушки, как стрелянные, так и с перебитыми капканами лапками: оттаивали. Местами кровь на тушках засохла, местами нет, и капала на пол.

 

У широкого столика с сильной лампой на нём сидела женщина с высоко подколотыми чёрными волосами и снимала с песца шкурку.

 

Снимала через рот. Правая рука её, оголённая до плеча, ловко двигалась внутри песцовой "шубы", левая придерживала тушку за шею. «Голая», блестящая от жира и крови голова песца скалила зубы  как «Весёлый Роджер» на пиратском флаге. Ах, если бы эту картину видели одетые в меха модницы из глянцевых журналов!

 

Я снимал шкурки с добытых песцов с огузка и такому способу очень удивился. Поставил карабин в угол и подошёл.

 

- Вы Роза Соломоновна? Вам записка.
- Подожди чудок, я щас.

 

Пока Роза Соломоновна медленно, как малограмотная, читала записку, я внимательно эту амазонку разглядывал.

 

Стройная, одного со мной роста (а во мне 176 см), кареглазая, с правильными чертами лица и девичьим румянцем на щеках, которого не мог скрыть и желтоватый искусственный свет.
Пытаясь определить её возраст, я задержался взглядом на высокой, молочного цвета шее. И с трудом отвёл глаза. К этой нежной светящейся коже хотелось прижаться губами и ощутить биение крови в тонких голубых жилках.

 

Стало жарко, я отодвинулся.

 

Но и Роза Соломоновна наблюдала за мной.

 

- Так это ты тот новенький, который в такую даль согласился? На х... бы они упали те шхеры Минина, когда по Енисею две зимовки пустуют?! И рыба там, и дрова, и олень круглый год держится. Пароходы мимо - торгуй, не зевай!

 

Ругательство само собой сорвалось с её пухлых губ: так ребёнок скажет иногда ненароком грубое слово, не понимая его значения.

 

- Откуда же было знать? Начальство направило.
- Какое на х... начальство? Когда тебя на работу принимали, Кольчугин в отпуске был!
- Меня исполняющий обязанности принимал. Главный инженер по промыслу, Николай Николаевич.
- Ах, Николаша! Нет, он не "и.о.", он – и.а. Осёл, каких мало!  - Ну и ну! Я только руками развёл.
- Люда звонила за тебя. Вытряхай на x... свой рюкзак, поглядим.

 

Она быстро просмотрела весь мой "пух". К некоторым шкуркам принюхивалась, выворачивала наизнанку и бесцеремонно совала мне под нос. От плохо обезжиренной пушнины исходил неприятный запах.

 

- Н-ну, я думала, хуже будет. Вовремя принёс. Ещё день-два в тепле и завоняют к е... матери.

 

Срочно спинки вымездрить, хвосты обезжирить, лапки разрезать, коготки подогнуть, а то половину заработка потеряешь.

 

Она показала мне как марлей снимать со шкурок тонкую плёнку мездры, как выдавливать жир ножом и промокать его хлопковой тряпочкой.

 

Я принялся за свою работу, она вернулась к своей. Поражённый грубостью этой красивой женщины я молчал, она тоже не делала попыток продолжить разговор.

 

Под моими неумелыми руками одна из шкурок порвалась и я невольно вскрикнул.

 

- Что т-такое?
- Порвал...

 

Она посмотрела.

 

- Малая дыра - не беда. Смочи края водой, чтоб дальше не лезло и зашей, тогда ни х... не будет. Цена та же. "Елочкой" шить умеешь?
- Чё ж нет? Умею.
- Уме-э-ешь? А наши мужики - нет. Как попало зашивают. А кто понаглей - к нам. "Помогите, бабочки, у меня пальцы толстые!" - она негромко, беззлобно рассмеялась. - Ну-к, дай гляну!

 

Посмотрела как я шью, и осталась довольна:

 

- Иголку тонкую взял. Пра-а-вильно... Стежки бы меньше, а так ничё. Где учился-то?
- Нигде, я деревенский.
- Ну так что же - деревенский! Не каждый и деревенский знает. Тут был у нас один х... моржовый, - побежал еловую иголочку искать. Это в тундре-то! - она опять рассмеялась и откинулась к стене всем телом. - Ф-фу, притомилась! Так где, говоришь?
- Нигде. Отец показал.
- Он сапожник?
- Нет. На колхозной ферме работал. Зимой - скотник, летом - пастух.
- Пастухи - да, умеют по коже.
- Конечно. Кнут сплести, седло зашить, сапоги залатать, а зимой валенки подшивали.
- Валенки? Иглой или крючком.
- И так, и так можно. Но я люблю крючком - ловчее.

 

Она вдруг резко встала, подняла ногу на подоконник, нимало не смущаясь тем, что юбка задралась выше колена, и сдёрнула с ноги подшитый валенок с кожаным запятником на нём.

 

- Иглой или крючком?

 

Я осмотрел валенок. Подцепил концом ножа дратву стежка и потянул. Показался узелок, каких не бывает при работе иглой.

 

- Подошва - крючком. И недавно. Узелки не стёрлись. Запятник иглой пришит. Наверное, даже двумя иглами одновременно, - так быстрее. Хорошая работа, аккуратная.
- Это дядь Яша Фишман из Дома быта. Спец. Эх, какой мой папаня был мастер! Всё начальство в его сапогах щеголяло. Для сук энкаведешных такие "лодочки" шил - закачаешься! Но и пил, как сапожник. Иди-к сюда!

 

Она достала из под стола початую бутылку коньяка, из шкафчика на стене - два стакана, плеснула на ладони синей жидкостью из пузырька, вытерла руки марлей.

 

- Рукомойник замёрз. Х... бы им в глотку, алкашне кочегарной! Протри руки тройнушкой, а то бывает, больной пёс попадёт.

 

Я тоже протёр руки одеколоном.

 

- Вот, шоколадку отломи. "На ферме работал". Что, отец умер уже?
- Да. И мама. Недавно.
- И мои... Царствие им небесное. Помянем.

 

Мы выпили, не чокаясь. Долго молчали.

 

- Теперь - за знакомство. На "Вы" не говори, я не барыня.

 

Она опять плеснула в стаканы на палец коньяку.Но выпить не успели. Открылась дверь и закутанная фигура указала на меня пальцем:

 

- Новенький! К телефону. В колидоре на стене.

 

Грушевская вышла следом.

 

3. Сейф

 

Некий сержант Будьласка (да что они тут, все с Украины?) из районного отделения милиции требовал, чтобы я немедленно сдал карабин на склад. Я глянул на часы: семь вечера. Оружейный склад до пяти. Бегать по посёлку,  искать кладовщицу? Нельзя ли завтра утром?
Но Будьласка был неласков:

 

- Никаких завтра. Раз в общаге прописан - сдать немедля. Уже было такое: напьются, постреляются, а похмелье наше.
- Дай-ка! - Роза Соломоновна мягко, но решительно взяла у меня трубку.
- Васыль Петровыч, это я, Роза. У Гали дитё грудное. Не пойдёт она щас на склад, имей понятию, тридцатник с ветром, а ну - грудь застудит? Что? Да контролирую я, контролирую, вот те крест, затвор выну и в сейф положу. Под мою ответственность, Петровыч, ты же знаешь меня! - и она быстро прижала трубку к моему уху.
- Сдайте утром и отзвонитесь! - гудки отбоя.

 

Мы вернулись на рабочее место и выпили по второй. Я пошарил глазами по комнате, но никакого сейфа, кроме посудного шкафчика на стене, не нашёл. Так и сказал Розе.
Она рассмеялась:

 

- А ты не знаешь, где у бабы сейф? Уморил, парубок! - и повернулась ко мне пышной грудью. Я вспомнил, где наши деревенские женщины держат деньги, чтобы не украли на базаре, и тоже стало весело.

 

4. Золотые люди

 

- Ну, вот что: время семь вечера. Мы - до восьми. Собирай-ка свою трахомудию обратно в рюкзак - и в камору на мороз. Завтра доделаешь. А щас доставай пса с крюка и мне одного дай, покажу, как правильно снимать и на ходу обезжиривать.

 

Я снял две тушки с гвоздей на потолочной балке, одну отдал Розе, вторую взял сам.

 

- Вот смотри: начинаешь ножницами. Жировую подушку с лапки срезаешь и - на х... на рогожку! Потом ножом чуть подрезать шкурку и кругом от косточки освободить. Коготки подцепить ножницами, потянуть, обрезать у крайнего сустава. Теперь по суставу лапки ножом чикнуть, обрезать и тоже на х... на рогожку! И так - все четыре. Лапки удалишь - легче дальше работать.
- Роза, ты почему такая матершинница?
- Н-ну? А ты чё, идейный?
- Нет. Просто неприятно: красивая женщина, красивые губки - и грязь.
- Красивая? Ты меня молодой не видел. Щас вот столько не осталось!
- Осталось, Роза, поверь мужику, осталось!
- А сколько мне, думаешь, лет?
- Если бы не лапки у глаз, - не больше двадцати. А так, думаю, - годки.
- Сколько тебе?
- Тридцать четыре.
- М-м-м - "годки"! Сорок три не хошь?
- Не верится....
- Не верится? У меня сын в десятом классе, дочь в седьмом. Вот и считай.

 

Она отложила нож в сторону и взяла скальпель.

 

- Теперь смотри внимательно: губы подрезать и помаленьку всю голову освободить. Глаза и уши аккуратно обойти, хрящи из ушек вырвать - не нужны. Чуть было не сказала "на х... на рогожку", но не буду, раз тебе неприятно.
- Так ведь сказала уже!
- Но тихим голосом и глазки вниз. Вишь, я хорошая тётечка!

 

В глазах её прыгали искорки, я рассмеялся.

 

- А теперь кажи руки, охотничек!

 

Недоумевая, протянул я обе руки вперёд. Она поочерёдно притронулась к большим пальцам моих рук и легонько потрясла их.

 

- Чтобы быстро снять-обезжирить, надо нокоть отрастить. Большой, как у меня. Вишь?
- Ну.
- Если правша, - на правом, левша, - на левом.
- Не пойму...
- Вот смотри: Нокoтем цепляешь плёнку на шее и давишь. Нокоть - не нож, шкурка не рвётся.

Потихонечку шкурку кругом отделяешь, пеньки лапок, вишь, сами выскакивают? И пошла, пошла шкурка вниз. А плёнки и жир на тушке остались! И обезжиривать не надо. Время-силы экономишь. Я за день - двадцать пять делаю. Под настроение и больше. Потом надо жир-кровь бензином снять, стальной расчёской пух вычесать, прутиком хлопать, пыль выбить. Тогда станет красивая, пушистая, мягкая и в Питер поедет на пушной ау - аукцьон. Международный. За золото. Понял, мы какие? Золотые для государства люди!

 

5. Любовь, кровь и балалайка

 

Но я плохо слушал. Я смотрел на оголённые до плеч руки этой женщины. На правой руке выше запястья были белые скобы и полосы. На широком шраме у локтя - точки от иглы хирурга. Левую ладонь пересекала грубая красная черта. За нож хваталась...

 

Роза выпрямилась на стуле:

 

- Во работёнка! Спина, как чужая. А руки, хоть смотри - не смотри, - память мне за любовь... Семнадцати замуж вышла, через год уже срок тянула. Прихожу с ночной, а он с бабой! Да ладно бы где, простила бы. Нет - на постели нашей! Ну, я в кухню и нож! И он - свой складник. Бились - поле Куликово. А стерва ушла! Я за ней с тубареткой по улице гонялась, пока не упала.

 

Роза Соломоновна положила на стол нож и ножницы и стала легонько раскачиваться из стороны в сторону. Тихая песня на языке так похожем на мой родной зазвучала в забрызганной звериной кровью комнате:

 

"Berge ken waksn ganz ohne Regen
Liеbe ken brennen un nit ojfheren,
Herze ken vejnen, vejnen on trenen.

Tumbala, tumbala, tum, balalajka,
Tumbala, tumbala, tumbalala..."
Tum, balalajka, spil; balalajka,
Tum, balalajka, tumbalala“.

 

("Только лишь горы растут без дождя,
Только любовь лишь горит, не сгорая,
Только лишь сердце бесслёзно рыдает ».

Тумбала, тумбала, тум, балайка,
Тумбала, тумбала, тумбалала.
Тум, балалайка, играй, балалайка,
Тум, балалайка, тумбалала»)

 

Открылась дверь, четверо женщин из соседнего помещения вошли в комнату. Откинули повязки с лиц и подхватили припев:

 

"Tум, балалайка, играй, балалайка,
Тум, балалайка, тумбалала..."

 

Сероглазая женщина среднего роста постучала пальцем по браслету часов:

 

- Завязывай, Соломонна, щас сторож придёт.

 

Она сняла с балки двух последних песцов, одного отдала Розе, второго стала обрабатывать сама. Женщины принялись наводить порядок и убирать ободранные тушки в мешки.
Я выносил мешки на улицу и вытряхивал содержимое в большой ящик на тракторных санях у дверей. Многим ли отличается судьба человека от судьбы песца? Так же ждёт тебя капкан болезни, случайности, старости. Шкуру, правда, не сдирают, но зато пух с тебя вычёсывают всю жизнь.

 

Холодно. Наверное, за тридцать. Морозная дымка окутала высокую луну, и огни фонарей на той стороне пролива. Громада атомного ледокола угадывалась у пирса. Я с трудом разглядел прожектор на крыше своего общежития. Пора домой. Сначала позвонить, чтобы парни бельё взяли и пару одеял лишних. На скорую руку построена общага. Щелястая. Дует.
Когда я вернулся в помещение, радостно-тёплое с мороза, обнаружилось, что Таймыру моему постелена оленья шкура , и он грызёт кость с хорошим шматком мяса на ней.
В "обдирочной" включили верхний свет. На столе была постелена скатерть, стоял чайный прибор, в корзинке - печенье и шоколад.

 

- Садись с нами, - сероглазая хлопнула по свободному стулу рядом с ней.
- Спасибо, девушки. Мне ещё на ту сторону бежать.
- Пережди. Последняя вахтовка в десять.
- Зачем? Я напрямик.
- Не советую. Вчера ледокол прошёл.
- А мне пилоты говорили: позавчера. Уже прихватило канал при ветре таком.
- Тогда вот что, - Роза встала и принесла из соседней комнаты небольшой железный ящик, в каких механики держат инструменты. Вынула из него напильник на деревянной ручке. Уложила напильник на цементный пол и резко ударила молотком. Сталь раскололась посредине, образовав острые, рваные края. Половинку с ручкой на ней Роза протянула мне.
- Держи. Если вдруг провалишься, этим когтем себя вытянешь.
- У меня нож.
- Руки порежешь. Да и соскальзывает, ломается, неужели не ясно?
- Ясно, Роза. Мне приходилось.
- Вот! Не фраерись!
- Спасибо.
- Будь ласка. А теперь не дури и садись за стол. Горячее в мороз не лишне.

 

6. «Сватовство майора»

 

Через полчаса я покинул гостеприимное женское общество и спустился с крутого берега на лёд пролива Превен. Лёд был прочным, «коготь» Розы Соломоновны не пригодился, и я скорым шагом припустил домой.

 

Слова и мелодия простой и волнующей песни не отпускали сознания.

 

«Скажи мне, девушка, что растёт без дождя, что плачет без слёз, что горит, не сгорая?» - «Лёгкие же вопросы ты задаёшь мне парень! Горы растут без дождя, сердце плачет без слёз, любовь горит, не сгорая!»
«Liebe ken brennen, un nit ojfheren...»

 

В общежитии строителей, где я был прописан, ужинали двое мужчин. Бутылка питьевого спирта стояла на столе. Мужики были уже "тёпленькие", но стопка белья и два одеяла лежали на моей кровати. В этот поздний час кто-то сбегал к прачке на дом.

 

- Спасибо, парни. А где остальные?
- Суббота. По бабам! - объяснил старший из мужчин, каменщик Савелий Костыркин. - Вертак в пять сел. Где пропадал-то?

 

Костыркин раньше работал охотником. Но потом бросил "эту собачью жизнь" и перешёл на работу в ПМК.

 

- На складе. Пушнину дорабатывал.
- Розку-то видел? Тама она?
- Какую "Розку"? - мне и раньше был неприятен этот рослый кривоногий мужик с криминальным прошлым, а тут прямо закипело внутри.
- Ну, еврейка эта. Симпотная такая. Мужик у ей в тундре три зимы как пропал. Санька Грушевский. Шкаф был метр девяносто на сто двадцать кило. Собаки вернулись, а нарты пустые!
- И что, не нашли?
- Так ночь. Где искать? Не искали. Уже в февралю менты на вертаке прошлись низенько, дак если и был труп, задуло давно. Как снег сошёл, она ещё раз вертак выпросила. Обратно ничё не нашли. Дак она с милиции не слазила, пока ей мента в помощь не дали, пешком значит. И с сыном. Два месяца в тундре. Все путики протопали, овраги смотрели. А чё смотреть? Еслив "босой" на лёд утащил, то тю-тю!
- Так она что же, одна на зимовке?
- В путину¹ бригада у ей рыбацкая. И дети. А зимой чё ж, - одна.
- Так ведь ночь три месяца!
- На собаках. Они и в пургу домой привезут.
- А волки-медведи?
- Карабин у ей, ты чё?

 

Боже мой! Я вспомнил себя самого под зелёным светом сияний по восемь, по десять часов в тундре. Когда и больше, как погода. Минус тридцать - это в радость. Терпимо. Возвращаешься - изба выстыла. Не до чаю. Дров в печку - и спать. Если вдруг метель и не надо на путик, то праздник. Отпуск. На вездеходе кабина. А собачья упряжка - это на ветру.

 

- Что же она сейчас-то в посёлке?
- Дак еврейка жешь. Хитрая. Как самая ночь, середина декабрю - посередь январю, так она сюда ныряет. Вроде как пушнину сдать. Дети, праздники, халам-балам. Начальство - как не видит, не знает. Раньше дело заводили, еслив участок бросишь. А щас, при Горбаче, послабуха пошла, никто ничё не боится.

 

А в этот год она по делу. Песца много. Любители сдают - завал. Обдирать некому, желающих приглашают. Дак чё я говорю, - ты же знашь приказ-то?

 

- Знаю.
- Розка, говорят, по сорок штук в день делат, как орехи щёлкат. Две сотни в карман. За день. Это на материке-то месячна зарплата. Инженерная. Ловка! К ей многие клеились по вдовьему делу. Всем - шиш! Я - друг ведь Сашкин. Рядом стояли. Тоже в прошлом годе зашёл к ей. Мол, так и так. Не-е-е. Чё ты-и! Как кошка - спину дугой и кш-ш-ш! Не порти, грит, памяти, иди с Богом!

 

Савелий набулькал себе полстакана разведённого спирта, выпил залпом, схватил кусок мяса с тарелки и стал жевать.

 

- Бушь?
- Нет, с утра работы много.
- Ну, как знашь. Нам больше останется.

 

Я принял душ и постелил постель. Сходил на кухню, включил чайник. Савелий, уже пьяный в грязь, всё сидел за столом, уронив голову на руки, и бормотал про себя.

 

- Ну-ну, поживи, поживи одна... плох я тебе, плох? Походи, походи одна... год походи, два походи... а нет - туда же пойдёшь... туда же пойдёшь... туда... не вернёшь...

 

Я всё ворочался на постели. Костыркин, думалось мне, знает больше о пропавшем без вести охотнике, чем вдова и милиция. И приснился мне затвор от карабина. Лежал он, холодная кривая железка, в уютном "сейфе" Розы Соломоновны, и я всё пытался скинуть его рукой, всё пытался стряхнуть его, выбросить, не гоже железяке в таком нежном месте. И проснулся с зажатым в руке углом подушки.

 

7. Коготь

 

Почти месяц пробыл я тогда в посёлке, а в середине января вернулся попутным бортом на свою зимовку.

 

Вскоре услышал по рации новость: Роза Соломоновна замуж вышла. И пишется теперь Петерс. Юриса Петерса, высокого светлоглазого латыша, я знал. Раньше Юрис работал у геологов механиком. Был он спокойным, рассудительным человеком, и я мысленно пожелал этой паре здоровья и долголетия.

 

В середине марта я вернулся в посёлок и сдал пушнину, на этот раз нормальную. Многие охотники уже работали на припае: добывали нерпу. Присоединился к ним и я. В нашу группу направили на практику студента-охотоведа из Иркутска.Звали его Андрей, и он не столько учился охотничьему ремеслу, сколько бегал с фотоаппаратом. И приспичило ему заснять нерпу в момент, когда она выныривает для вдоха и расталкивает носом тонкий свежий ледок.
Видя его неопытность на льду, я отдал ему "коготь" Розы Соломоновны. А через два дня когда мы спокойно обедали в избушке, Андрей ввалился в дверь из последних сил. Одежда на нём была покрыта ледяной корой и грохотала как жестяная. Мы раздели его. Растёрли докрасна. Кто свитер с себя снял, кто рубаху, кто штаны, одели в тёплое, чаю налили: рассказывай! А он только клацает зубами по стакану, ни говорить, ни пить не может. Когда чуток отошёл, объяснил, как из трещины выбрался. Обломок напильника раз за разом впереди себя на льду втыкал и подтягивался.

 

- Спасибо Вам, - уставил он в меня благодарный взгляд, - без этого "когтя" я бы... - и заплакал.
- Не мне спасибо, - и я рассказал собравшимся, при каких обстоятельствах этот "коготь" получил, и кто его в одну минуту изготовил.

 

8. Второй коготь

 

Через пару дней я встретил Розу Соломоновну на выходе из магазина.

 

- Здравствуй, Роза, и поздравляю! Юрис - хороший мужик. Дай-ка сумки!
- Возьми, а то набила доверху - руки отпадут. Здравствуй и ты!
- Совет да любовь!
- Спасибо на добром слове! А то знаешь, разное говорят. Он ведь много моложе. Захомутала "мальчишку", закогтила, под каблук загнала. Н-ну, бабы! Лишь бы языки почесать.
- Надо оно тебе, Роза? Потрещат и забудут.
- И то. Знаешь, у него руки на месте. Вездеход собирает. Решили - собак в резерв. Будем на технике в тундре. И ещё хочет такой, на колёсах дутых, сделать летний тундровой мотоцикл. Поедем Сашу искать. Чует сердце, нет его в живых, а не успокоюсь, пока косточки не похороню.

 

9. Египтяне в Арктике

 

Слёзы звучали в её голосе,  и я поспешил поменять тему:

 

- Роза, а ведь ты изменилась!
- Да ну?
- Правда. И в лучшую сторону.
- Это как?
- А вот смотри! - я поставил сумки на снег и постучал по часам. - Уже мы с тобой три минуты и двадцать семь с половиной секунд в разговоре, а ты ещё и не ругнулась не разу!
- Двадцать семь с половиной? Швыцар² ты, паря, прям жулик!
- Не я - часы! Не веришь - сама посмотри.
- Так чё, уж и ругнуться нельзя?
- Вот когда молотком по пальцу звезданёшь, так облегчи душу. Или, бывает, контекст того требует, а так, через слово, - просто грязь.
- Что за конь-текст ещё?
- Н-ну, это такой древний египтянин из Австралии. Грамотный! Но без ушей и во-от с такой попой! На базаре его сразу видно.

 

Роза рассмеялась и взяла меня под руку.

 

- А я тоже учиться хотела. Так на врача учиться хотела - прям страсть. Приходили бы ко мне. А я в белом халате и всех смотрю, и рецепты. Уважение от людей и родителям почёт. А жизнь вон как пошла. После школы - замуж, потом там шесть лет, потом снова замуж. Дети, пелёнки, тундра, интернат. И вот сорок два, - как не жила на свете.
- Роза, и сейчас ещё не поздно на медсестру выучиться. Заочно. Ты потянула бы. Зачем тебе тундра? Не женское ведь дело, не в подъём.
- Оно так. А присохла, прилипла к природе этой, как бабка присушила. Ведь что получается: зимой три месяца ночь, летом - туман. Солнышко в праздник! Ни деревца, ни кустика, лишь жидкая травка по ручьям. Мы щас в отпуск едем. В Житомир свой. Абрикоса щас цветёт, алыча, сирень. Потом яблоня-груша пойдёт, дуреешь от запаха. И родни там полно, друзей. Чё ж не жить? Живи! Но пройдет недели две и заскучаю так, что злая делаюсь. Назад хочу - во сне бегу: гуси идут надо льдом. Все: "Роза останься!" А я не могу. Я там уже, я здесь уже, на бережку. На скале сижу, на волну гляжу, нерпей и чаек примечаю, караван идёт, моржи плывут. И так мне хорошо, что тут бы и померла за раз. Ни одного отпуска до конца не отгуляла. Когда и думаю: в себе ли ты, девка, не рехнулась ли? У меня мама полуцыганка-полухохлушка. Может, это во мне кровь цыганская бродит, житья не даёт? Нет - у нас многие так. После отпуска соберёмся, над собой посмеёмся и - дальше жить, лямку тянуть. А почему Север так забирает человека, никто не знает. Может, ты?

 

- Нет, Роза. Я сам такой "забранный".
- А давно в Арктике?
- Шесть лет.
- Так беги, пока не поздно, ты учился, по разговору видно. Зачем оно нужно: охотник-рыбак? То руки в крови, то чушуя на пузе. Что тебе, чистой работы не найдётся?
- Найдётся, Роза, и работал. Только я люблю один. Чтобы сам себе шеф. Чтобы и работу, и день свой самому строить. Может, потому и здесь, не знаю...
- Вот. Не врёшь. И хороший ты мужик, а росточком не вышел.

 

Я удивился такой внезапной перемене темы:

 

- Нормальный рост. Средний. Не комплексую.
- Так-то нормальный, конечно. А на мой глаз - мелковат. Я люблю на мужика чуть вверх смотреть. Знаю, что дура, что малорослых мужиков сколько хочешь домовитых и сильных. И ругалась в голове своей, и стыдила себя. А потом поняла - в крови оно. Пусть. И Сашке была, и Юрису теперь - как раз до плеча. Знаю, что обижаются на меня мужики наши, мол, злая. А что злая-то? Пить им не даю в артели на путине, это так. Но ты ж глянь - в другой год опять ко мне придут: Роза, возьми в артель! И семьи не против: зарплата не пропита у мужика, домой принёс. А ведь я - домашняя баба! Всё бы дома сидела, в окошко глядела, детишек намывала, его поджидала. Сашка выедет на путик, а я в окошко гляжу. А что смотреть - ночь и ночь. Так нет - смотрю, как шальная, будто приедет быстрей. Через часов шесть-семь фонарь ему выставлю на крышу и слушать хожу. Когда и дети со мной выскочат: скоро ли там папка, чего привезёт? Собаки свет увидят, сдалека залают. И слыхать, аж звенит. А в небе ворожба световая. Сияет - иголку видно. Как такое забудешь? Никак не забудешь. А приедет - у меня горячее на столе. Пока он моется, собак накормлю, в катух закрою. Умаялись собачки, в комок собьются, заснут. Саша не всегда и поест. Устал, потом. Не в обиду - разогрею. И ляжет на спину, руки ноги раскинет - спит. А я одежонку его просмотрю. Где пуговка оторвалась, где рубаху зашью, где чё. И детям: "Ш-ш-ш - не шуметь!" А сама рада: и муж, и дети, и дом - моё это всё, внутри у меня, душа полная вся. И, не поверишь, стала забывать те шесть лет, и сказки вспомнила. Конечно, как стали дети в интернат, так мы скучали сильно. Но и тесней меж собой. Зато в каникулы дети с нами. Летом в тундре курорт. И другие детишки артельные целой шарой кругом. Не заскучаешь. Костры - их забота. И дрова, и всё. Старшие девочки варят, мальчики отцам помогают рыбу с весов носилками в ледник. Всем работа. И едят - за ушами трещит. Так и стала я тундровая. Восемнадцать лет как один день.
А пропал он - пришла мне ночь. Хуже полярной ночь. Если б не дети, и сама бы ушла. А так - кормёжку им надо, одежонку, книжонку. И стала как он, путик³ на собаках смотреть, да продработаю где для детей. А теперь шестеро нас. У Юры - тоже двое. Жена у него в прошлом годе погибла на "материке". Свели мы молодёжь до кучки, стали жить. Мои-то постарше - шефство взяли! Н-ну, умрёшь с них, как говорят! А я опять белка, опять кручусь.
А как попрекнул ты меня под Новый год на пушнине, как со стороны себя увидела. Матерщина эта, пакость такая, ещё там прилипла. И стало мне стыдно: крестик ношу, а свинья такая! Потише, ты, Роза, поимей совесть. А ты-то чё за себя-то молчишь, почему без семьи живёшь?

 

- Разведённый я, Роза, и давно.
- Щас каждый второй разведённый. Женись опять, нельзя без семьи. Поверь старой бабе: нельзя. С семьёй ты мужчина, без семьи ты йолд.⁴

 

- Ладно, "старая баба", подумаю.
- Вот, слушай, какую причту мне бабуля моя рассказала. Как раз для вас, мужиков.
"Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у мужчины:

 

-Сын Адама, где твоя семья?"

 

И ответит мужчина:

 

-Много раз я пробовал, Господи! С первой женой меня тёща развела, со второй характерами не сошлись, третья мне изменяла, четвёртой я изменял, у пятой - злая родня, шестую не любил, седьмая храпела - так и остался бобылём. Прости меня, Всевышний, нет у меня семьи.

 

И скажет ему Господь:

 

-Отойди от Меня, сын Адама, я не знаю тебя!

- Ну вот, и пришли! Спасибо, а то бы руки оттянула. Зайдешь?
- В другой раз, Роза. Не серчай.
- Ну, и я пошла. Сам через час придёт. Как раз успею.

 

Двое мальчишек, один постарше, другой помладше, сбежали с крыльца, взяли у матери сумки из рук. И вспомнил я своих детей, и стало мне тоскливо.

 

10. Вторая половина

 

На обратном пути пришла мне на память вторая половина притчи о семье:
"Когда кончится время человека, предстанет он перед судом Всевышнего. И спросит Господь у женщины:

 

- Дочь Евы, где твои дети?

 

И ответит Ему женщина:

 

- Господи! Ты же знаешь, сколько трудов с маленьким ребёнком. Мы с мужем решили сначала для себя пожить. Дети - это успеется. А затем учёба пошла и работа, стала я должности занимать, стала занята весь день, минутки нет, не то что дети. Избавлялась я от беременностей своих. И прошли мои годы, и стало поздно.

- Детей, которых Я тебе положил, ты убила, дочь Евы. Но что же не взяла ребёнка из приюта?
- Разве можно полюбить чужого как своего? Прости меня, Господи, нет у меня детей.

 

И скажет ей Господь:

 

- Не та мать, что родила, а та, что воспитала. Отойди от Меня, Я не знаю тебя!"

 

А день был какой! А день был апрельский, солнечный, тёплый. Минус пятнадцать, говорили утром по радио, и ветер всего пять метров. При минус пятнадцати начинают в Арктике валуны обтаивать и скалы на берегу. И плачут ледяные морковки по карнизам крыш.

 

Я зашёл в контору, написал заявление на отпуск и в конце мая, когда уже появились над посёлком первые острожные гуси-разведчики, вылетел на "материк". И две недели пробыл с детьми.

 

11. На Севере

 

На Север.

 

Зачем все бегут на Север? Гуси, утки, кулички и чайки, крачки, лебеди, орлы и совы - все летят на Север. Олени, волки, лемминги, песцы - все бегут на Север. Люди, однажды побывав, тоже спешат на Север.

 

Почему?

 

Может, виной тому необычная природа, работающая враздрай с предыдущим жизненным опытом человека, природа, на которую никогда не перестаешь удивляться?

 

Может, это тяжкая работа изо дня в день, от которой жилы рвутся и без которой уже не мыслишь себя?

 

Может, это лезвие бритвы? Сегодня жив, завтра - кто его знает. И к этому, увы, привыкаешь, и это будни?

 

Может, это тишина? Великая, всеобъемлющая, изначальная, в подкорке отозвалась, в кровь вернулась, где и была, где и возникла ещё до деревень и городов?

 

Может, это повышенная напряжённость магнитного поля, которым пронизана всякая живая плоть? Не она ли причина ностальгии по Северу? Этой непонятной, колдовской, проклятой, рвущей жизни, семьи и судьбы тоски по другому миру, по идеалу, по чистоте, по правде, по раю, может быть?

 

В середине июня я вернулся на свою "точку". Уже вытаяли каменные гребни, и в тундре гулькали чистейшей воды ручьи. Потом потянулись перелётные птицы, и гуси пошли надо льдом.

 

И от волшебного гогота гусиного, от древнего разговора птичьего загустела во мне разбавленная цивилизацией кровь, испарились ненужные знания, сошла одежда из ниток, и пропал карабин.

 

И вот я на берегу моря в настоящей одежде. Из меха. В руке у меня - лук и стрелы, у ноги - собака.

 

И идут, идут над торосами, над тундрой тающей, над хребтом сверкающим несметные гусиные стаи.

 

И эхо от них, как в лесу.

 

И тени, как от облаков.

 

И я стреляю из лука. Попадаю и промахиваюсь. Подранков настигает верный пёс, перекусывает им шеи и приносит к моим ногам.

 

И я отрезаю сердоликовым ножом голову гуся, с хорошим куском шеи отрезаю, и даю собаке: ешь, помощник, ты заслужил!

 

И приношу добычу домой. Жена встречает меня у чума, и дети бегут навстречу.

 

И соседи выходят смотреть, отдаю ли по обычаю старикам и вдовам часть добычи я.

 

Чтобы утолить первый голод, мы тут же одного гуся съедаем. Просто макаем кусочки жира и сырого мяса в солоноватую воду от осколков двухлетнего тороса.⁴ Это сытно и вкусно. И я ложусь спиной на своё ложе из оленьих шкур, раскидываю руки-ноги в стороны - я так люблю - и засыпаю. И слышу ещё, как жена говорит детям: "Ч-ш-ш, не шумите, на улицу бегите, дайте отцу отдохнуть".

 

Видение это было таким ярким, что я опомнился лишь, когда осознал, что держу карабин как лук, и даже "тетиву" оттянул до уха...

 

Огромные стаи чернозобых казарок стали опускаться на галечниковые проплешины заболоченной равнины в километре от зимовья. Казарки - не очень осторожные гуси, к ним можно подкрасться даже на открытом месте. Мы с Таймыром так и делали: сначала подбирались, прикрываясь большими валунами, а затем ползли. Метров за двести от стаи я отпускал дрожавшую от возбуждения собаку, и она мчалась на гусей.

 

Как хлопья сажи, поднимались в небо чёрные птицы, ни разу не удалось Таймыру настигнуть и задавить гуся. Но этого и не надо было: мы охотились за яйцами. В большой стае всегда есть гусыни "на сносях", испуганные, они оставляют яйца где попало. Всегда найдёшь два-три, иногда и четыре-пять ещё тёплых голубоватых яиц.

 

Целую неделю мы с Таймыром жировали. Яичница - неплохой "способ существования белковых тел". Если Фридрих Энгельс имел в виду весенний перелёт гусей, то он, разумеется, был прав. В середине июля побежали по тундре крохотные и премилые детишки куличков. Семьи куропаток стали прятаться в скалах, а утиные, гусиные - на дальних островах.
"... И спросит Господь у мужчины: "Сын Адама, где ТВОЯ семья?"

 

12. Третий коготь Розы

 

Прошло несколько лет. Я уже работал в другом районе и как-то встретил в Норильском аэропорту Ивана Демидова, охотника-рыбака с Диксона. Он рассказал, что Роза с Юрисом нашли у последнего капкана, там, где некогда сходились путики Грушевского и Костыркина, две гильзы от «девятки», крупнокалиберного охотничьего карабина. По этим гильзам милиция разыскала карабин, по карабину вышла на Костыркина.

 

- И сколько ему дали?
- А нисколько. Цирроз. На карте овраг показал и всё. Менты подняли косточки, передали Розе с Юрисом. Щас у них на зимовке памятник стоит.

 

Мы с Иваном помянули убитого и разошлись по своим рейсам. Я прилип к иллюминатору: ни следа присутствия человеческого, ни избы, ни села, ни дороги. Только простор. Только горы и реки. Только окна озёр без числа. Бескрайняя, бесконечная, безлесная тундра от Норвегии до Аляски. Матушка и кормилица из века в век.

 

По ту сторону деяний наших.
По ту сторону добра и зла.
По ту сторону времени.
Когда кончится мой срок, где-то там отмеренный,
"Я, как в воду, войду в природу, и она сомкнётся надо мной⁶.
Но: «Любовь никогда не перестанет...⁷».

 

"Liеbe ken brennen un nit ojfheren,
Herze ken vejnen,vejnen on trenen.
Tum, balalajka, spil, balalajka, tum, balalajka, tumbalala“.

 

***

 

Путина¹ - Сезон рыбной ловли.
Швыцар² - Трепач, хвастун, балаболка. (Идиш).
Путик³ - Охотничья тропа вдоль которой стоят ловушки.
Йолд⁴ - Недалёкий человек, недотёпа, балда. (Идиш).
Двухлетний торос⁵ - Имеется в виду вода от двухлетней льдины. Слабосолёная, она часто используется, как "макало".
Из стихотворения Е. Винокурова⁶

(Св. ап. Павел: 1-е послание коринфянам, 13)⁷.

В. Эйснер. 2010.

 

Оглавление №2