***

 

...Осколками разбитого зеркала бликуют озера, тень вертолёта пересекает причудливо извивающиеся речки. Нигде, до самого горизонта, ни жилища, ни дорог, ни следов деятельности человека. От однообразия пейзажа взгляд замыливается. Мысли понесли в обратную сторону, будоража память. Всплыли картины первых дней прибытия на Крайний Север.

 

Мы, молодые супруги, подхваченные ветром перемен, на крыльях романтики летели в дальние края за счастьем и судьбой. Приземлившись в заполярном Ямальском районе, получили жилье. Третьим членом нашей семьи была печка-каменка. Мы любили ее, обнимали, ласкали ладошками в морозные дни и ночи. Вначале она не восприняла нас всерьез — пыталась выкурить едким дымом и была права. 

Наша бригада пополнилась еще двумя зоотехниками, их привезли из соседнего стойбища мои спутники. Спать легли очень поздно. Я укутал голову мягкой шкуркой олененка, пахнущей кислым хлебом и приятно щекочущим лицо мехом, и провалился в глубокий сон.

Сегодня воскресенье — выходной день, а здесь, в стадах, выходных не бывает. Погода резко испортилась. С утра — густой туман, на озерах дико кричат птицы: их пугает отсутствие видимости. К полудню сильный ветер разогнал туман и принёс тяжелые тучи. Пастухи ловят оленей для упряжек. В шесть часов вечера выезжаем в следующую по маршруту бригаду. Енсу Павлович уговаривает меня остаться — дорога предстоит очень трудная. Я возражаю:

 

— Мне за несколько дней командировки необходимо посетить максимальное количество оленеводов.

 

Надел меховые чулки зоотехника, резиновые сапоги бригадира и — вперед!

 

Дорога, действительно, оказалась сложнее, чем я мог предположить. Дорога... Какая здесь дорога?! В тундре вообще нет дорог, есть лишь направления, и у каждого своё. Погода скверная, сильный ветер, на траве изморозь. Сверху — свинцовое низкое небо, внизу — хлябь господняя. Я в курточке и тонких брюках – на дворе ведь календарное лето! Как же ты меня обмануло, северное лето... Первобытный холод облил спину, кольнул в поясницу, забрался под воротник да там и остался. Я попросил Всевышнего сделать хоть на полтора градуса теплее обычного. Он ничего твердо мне не обещал. Пушкина, кстати, вспомнил: «Наше северное лето — карикатура южных зим».

 

Олени бегут то по воде так, что нарты заливает, то бредут по брюхо в мокрой снежной каше. На пригорке показались одинокий чум и рядом три запряжённых нарты — это бригадир уехал раньше и приготовил горячий крепкий чай для обогрева и смену упряжек. Мой каюр, взглянув на меня, предупреждает, что дальше дорога будет еще сложнее, уговаривает остаться в чуме. Я непреклонен. Наскоро пьем чай и снова в путь. На мою нарту положили лодку, в нее усадили меня; упряжку поставили в конец колонны и привязали к предыдущей нарте, опасаясь, что я отстану и потеряюсь в тундре. Олени буквально бредут по воде, а мне сухо! Даже если потонут нарты, я в лодке останусь наплаву! — сижу, радуюсь такой прекрасной мысли. И только погода портит настроение. Я весь дрожу от холода, а впереди ещё многие километры. Вспомнил напутственные подбадривающие слова редактора: «Тундра летом — это же дом отдыха!» Посмотрел бы он сейчас на меня, как я здесь «отдыхаю под палящими лучами у южного побережья Карского моря!» Пытаюсь отвлечься от замороженного состояния, смотрю по сторонам. На озёрах черно от уток, по берегам важно вышагивают гуси и бегают кулики. Вблизи от нарт пробегают любопытные куропатки. Остановятся, посмотрят удивлённо и побежали дальше. Вот где охотничий рай! Птица спокойная, непуганая.
Подъехали к речке. Она быстрая и глубокая. Один из моих спутников переплывает на лодке и бросает нам верёвку. Её натягивают и переплавляют упряжки с пустыми нартами, затем на лодке перевозят нас. И снова впереди бескрайняя тундра. Ехать предстоит ещё сутки. Замёрз окончательно.

 

В четыре часа ночи неожиданно показалось стойбище из четырёх чумов. Обычно, ненцы ставят три чума, четвертый был поставлен для нас «путешественников». Внезапное появление тепла было для меня приятным сюрпризом: ведь мы ехали всего десять часов, а меня пугали сутками. В чуме Сенгани пьём крепкий чай. Не могу согреться — зубы выбивают мелкую дробь по эмалированной кружке. Наконец падаю на приготовленную постель из толстых оленьих шкур, на меня набрасывают ягушки — женские шубы, постепенно согреваюсь и засыпаю... Спали долго. Народу набилось в чум под завязку. После чая в бригаде началось всеобщее оживление: пастухи ловят и запрягают оленей, женщины разбирают чумы и грузят амгари на нарты: собираемся каслать на новое место, дальше на север, в следующие бригады.

 

День немного разгулялся. Яркое солнце, белые облака, голубое, словно выстиранное, небо. Наконец, всё уложено на нарты и мы аргишем — длинным караваном — с мобильным жилищем и нехитрым скарбом аборигенов снова в пути. Дорога лучше, чем вчера. Снега здесь еще много. Едем напрямик через реки и озера. Лед толстый, крепкий, с голубоватым оттенком. Весна еще не докатилась до середины Ямала. Ветер с Карского моря грудью упирается — не пускает весну в Заполярье. Олени не любят весеннюю распутицу, пытаются по снегу выйти к морю. За стадами, едва поспевая менять стойбища, спешат бригады оленеводов. Ехали два часа. К вечеру на высоком сухом холме облюбовали место для стойбища. Женщины сноровисто установили чумы, выстелили на утоптанном снегу толстые оленьи шкуры, разложили амгари, и стойбище обрело вид населенного пункта в миниатюре. Вануйто уехал в соседнее стадо за ветврачом и фельдшером. Обещал к ночи вернуться. 
На нарте лежит маленький олененок. Ему, наверное, от роду дней десять. Он дрожит от холодного ветра. Я прижался лицом к его мягкой пушистой шерстке. Но вот его снимают с нарты и начинают душить... Какая ужасная картина! Тут же на снегу сдирают с него шкуру и едят теплое сырое мясо, запивая горячей кровью. По утверждению ученых, занимающихся северным оленеводством, в ста граммах сырого мяса оленя содержится суточная потребность человека в витаминах. Мы не вправе осуждать обычаи своих соседей. Пищевой набор наших кочевников невелик. Сухари, чай плиточный, сушки, масло сливочное, соль, сахар, сгущёнка. Всё остальное даёт им олень. А также, в рацион иногда попадает птица и рыба из местных озёр и речек.

 

В девять часов вечера пьем чай. На ночь хозяйка варит мясо и заправляет лапшой. Ненцы обычно завтракают, обед отдают врагу, ужин едят сами, а потом целый день полощут кишки чаем. Ко сну отходят очень поздно, иногда далеко за полночь, словно господа-аристократы, и также поздно встают. Подобный режим дня и у детей. В три часа ночи ложимся спать. 
Поднялся сильный ветер. Под его натиском зашатался чум, но устоял. Сквозь сон слышу — вернулся из соседней бригады Енсу Павлович, с ним две женщины: молоденькая мировая девушка фельдшер и ветврач Маша Талеева. Наш ковчег сразу заполнился девичьим смехом и щебетанием. Сна как не бывало. Достаю блокнот, смотрю на свои часы и записываю время нашего часового меридиана. Зачем? Здесь, за Полярным кругом, совершенно другое времяисчисление. Здесь забываешь общепринятые понятия: утро, день, вечер, ночь, сутки, недели... Четыре месяца длится полярный день. Солнце, как бы извиняясь перед тундровиками за восемь месяцев беспросветной полярной ночи, сутками не покидает северян.

 

Четвертый день моего «отдыха». С утра и весь день воет ветер, поднимая жуткую метель. В такую погоду отправляться в тундру опасно. Девятый час вечера, а за тонкими стенами чума, не умолкая, воет ветер, нагоняя какую-то пещерную тоску. Здесь, видимо, никогда не бывает благоприятных времен года. А так хочется тепла, жаркого солнышка... «Гуси потянулись на Север — бабы полетели на юг!» — вспомнилась фраза местного острослова. И, действительно, давно сложилась традиция у северян: уезжать в льготный отпуск один раз в два года. В одно лето выезжают первые руководители, на второй год — их заместители. Женщины с детишками отдыхают на юге каждое лето. Вспомнился случай, рассказанный моей знакомой. «Выхожу, — говорит, — из самолета со своим несмышленышем. Он как увидел траву и на весь аэропорт закричал: Мама! Смотри, какой зелёный снег! Пассажиры взглянули на него с улыбкой, а на меня с осуждением».

 

Вчера к ночи разбушевался настоящий буран — в трёх шагах ничего не видно. Всю ночь ветер бил в тонкие стены нашего жилища и, казалось, вот-вот опрокинет и всех нас накроет жердями и толстыми тяжёлыми шкурами. Стараясь заглушить первобытный страх перед стихией, читаю журналы, режемся в карты и много смеёмся. Смех весёлым не назовешь: он какой-то истеричный. Здесь я узнал разницу между поземкой, метелью, бураном и пургой. По этим явлениям природы оленевод планирует свои действия на ближайшие дни. По ночам слышим гул реактивных самолетов. Странно. Реактивная авиация и древний ровесник египетских пирамид — чум. В Египте — пирамиды, в России — конусы. И разница-то — в геометрических фигурах. В пирамидах лежат мощи фараонов, в вечной мерзлоте тундры – мощи мамонтов. Пирамиды вскрыли в поисках золота, тундру тоже вскрыли и тоже нашли золото, только черное и голубое, и стали менять его на золото жёлтое. Какие только мысли не приходят в бессонные ночи. И всё-таки, ненецкое жилище, чум — самое удобное и оптимальное в условиях тундры. Конструкция его выверена веками. Она предельно проста, в ней нет ничего лишнего, а все детали незаменимы. Чум собирают из 25-40 (иногда из 50) шестов, расставляют их по кругу на утрамбованном снегу, вверху скрепляют ремнем три шеста, и на них кладут все остальные. Остов покрывается четырьмя нюками – покрышками, каждая сшита примерно из пяти десятков шкур оленей — и все, пристанище тундровика готово. Кстати, на всё про всё уходит меньше часа. Пока мужчины ловят и запрягают оленей, женщины разбирают жилье и укладывают на нарты. На новом месте мужчины распрягают, женщины устанавливают чум.

 

Следует отдать должное женщинам тундры. Место бывшей стоянки чума принято оставлять чистым. Как только уложат на нарты части чума и вещи, они подбирают всякий мусор и сжигают его. Этот обычай связан с представлением о том, что сразу после откочёвки людей, на чумовище появляется дух Мядинда, который собирает все то, что было оставлено, и может через эти предметы причинить вред уехавшим людям. Считалось особенно опасным оставлять волосы или остриженные ногти.

 

Вход в чум никогда не смотрит назад, только вперед, только в будущее! При установке чума, конечно же, учитывается направление господствующих ветров. У ненцев насчитывается более тридцати типов и наименований чумов по конкретной необходимости.

 

«Четвертый день пурга качается над Диксоном, — напеваю популярную грустную песенку и добавляю, — и над Ямалом тоже». Пьём чай и до одурения играем в карты. Буран взял наше стойбище в осаду — не даёт возможности выехать в следующие бригады. Затопили печь, варим кашу, весь дым в чуме — закрыли верхнее отверстие, чтобы не уходило тепло. Очуметь можно, и на улицу не выскочишь — с ног валит. Ненки, не обращая внимания на нашу нервозность, спокойно занимаются рукоделием, мужчины выстругивают заготовки для нарт. Хозяин бытовую утварь делает своими руками. В чуме ничего покупного, за исключением посуды. При изготовлении нарт, столика, лодки использует самодельные ножи и сверла. И что самое удивительное — нарты сработаны без единого гвоздя, а какие нагрузки выдерживают! Особенно летом по голой земле. У каждого хозяина несколько видов нарт. Нам с Машей всегда запрягали легковые нарты. На таких бригадир обычно едет впереди аргиша подбирать место для становища, а пастухи группируют стадо, подгоняя отставших и отбившихся оленей. Есть специальные женские нарты. Они отличаются от мужских большей площадью сидения и наличием, помимо задней, еще и боковой стенки у сидения. Это необходимо, потому что женщины часто ездят с детьми.

 

Каждая семья тундровика имеет и грузовые нарты двух основных видов. Одни из них по конструкции похожи на легковые, у них дощатый настил и стенки со всех сторон. Они более прочные, массивные, грубой отделки и служат для перевозки и хранения продуктов, части одежды, постельных принадлежностей и прочей меховой утвари, не употребляемой в данный период времени. Часто зимние вещи, плотно укрытые и увязанные на этих нартах, оставляют на лето в тундре, на местах летних кочевий или отправляют родственникам в посёлок. Если они возятся с собой, то тоже остаются у чума не распакованными.

 

Вторая разновидность грузовых нарт отличается от первой мобильностью и еще большей грузоподъемностью, и также имеет различное назначение: нарты для перевозки шестов чума и предметов домашнего обихода, на других перевозят нюк — покрытие чума, также постельные принадлежности и продукты. Когда бригада, допустим, из трех чумов, переезжает на другое стойбище, то вытягивается довольно длинный аргиш-караван из упряжек.

 

Буран успокоился через трое суток. Солнце, словно отполированное жёстким снегом, сияет ослепительно. Возможно, ненцы поэтому такие узкоглазые — постоянно вынужденные щуриться от бликующего разноцветными искрами снега. Все трое суток стадо лежало под снегом. Как только начинает тянуть позёмка — предвестница пурги — олень ложится и безмятежно пережёвывает свою жвачку. Его заносит снегом, и лишь ветверогая голова торчит над снежным холмиком. Тоже самое происходит, когда пурга внезапно застаёт упряжку вдали от стойбища. Каюр надевает поверх малицы гусь — шубу из меха зимнего оленя, на кисы — тоборы из того же меха и ложится между оленями, предварительно положив хорей в направлении своего маршрута. Эта вынужденная остановка в зимней тундре называется куропаткин чум.

 

В тот же час, невзирая на время суток, как установилась погода, в стойбище все оживились, и стали собираться в дорогу. Хозяйка накормила нас вареной утятиной. Наученный горьким опытом, я надел Машину малицу, а она, закалённая тундрой, мою курточку. Машка правит упряжкой, а я лаю. В полном смысле этого слова, лаю. Олени бегут плохо, и чтобы нагнать на них страх, Машка приказала мне лаять, а сама тычет хореем оленям в крупы. Так вот и едем. Обхохочешься. Не слушаются олени, не боятся — лай не лай.

 

— Маша, — обращаюсь к бывалой подруге, — а зачем ты заставляешь меня лаять? Это что, розыгрыш новичка в тундре?

— Какой там розыгрыш? — огрызнулась Машка. — Ты слыхал, чтобы на стойбище лаяли собаки? Нет? Так знай: оленогонные собаки не лают попусту, их так воспитали, чтобы не пугали оленей. Они лают, взвизгивают и рычат вдали от стада, когда бегут всей сворой навстречу волку. Гонят его и призывают пастуха с ружьем. Стадо, услышав лай собак, в страхе срывается с места и летит напропалую вперед. Тебя я просила лаять, рычать так, словно волки гонятся за нами. — И Машка громко рассмеялась.

 

Я тоже хихикнул, восторгаясь мудростью тундровиков, но лаять перестал. Дорога не утомительная. Тепло. Тихо. На озерах полно уток. Первую речку переплыли на оленях без лодки. Вторую – на лодке. Как и прежде, вначале переплывают олени с пустыми нартами рядом с протянутой веревкой, затем мы на лодке. Я хотел было скинуть с себя малицу, если, думаю, лодка перевернётся, то в этой тяжелой шубе не выплыть, но каюр не позволил:

 

— Сиди, — говорит, — в лодке и не дыши.

 

Довольно близко на пригорке показались конусы чумов: вроде рукой подать, но не тут-то было. Мы попали в низину, сплошь залитую водой. Нарты стало подмачивать под самое сиденье. Около часа мы выбирались из водного плена. И только в пять часов утра прибыли в стойбище. Пьём чай и ложимся спать. Я влезаю в теплый гусь, сверху меня укрывают ягушками, постепенно засыпаю.

 

В полдень меня будят. Оказывается, собираются каслать. Спать хочется... Поднялся страшный ветер, небо нахмурилось. Торчим на ветру, пока ловят и запрягают оленей, разбирают чумы и укладывают амгари. Меня поражает тишина происходящих сборов. Тундра не любит шума и суеты. Я на минуту представил переезд деревенской семьи: сколько было бы шума, крика, команд, матерков, советов соседей, и общей суеты...

 

Мне очень нравятся маленькие оленята. Такие хорошенькие, доверчивые, все время бегают около своих мамок, сосут энергично и так забавно кричат, когда не могут найти свою мамку. Они привязались к людям, выпрашивают хлеб, едят прямо из рук и лезут в чум, спасаясь от гнуса, спят вместе с людьми.

 

В пути были всего час. И вот мы уже на новом месте. Оленеводы по пути с юга на север Ямала делают около двадцати пяти перекочевок, останавливаясь в стойбищах всего на два-три дня, за редким исключением дольше, лишь по вине погоды. Летом здесь, наверное, хорошо. Рядом озеро. Виктор зоотехник стреляет уток на ужин, мы с Марией помогаем устанавливать чумы, переносим в них постели и свои вещи. Забивают оленя. Ненцы тут же на земле переворачивают тушу на спину, вспарывают брюхо, вынимают внутренности. В брюшной полости скапливается кровь. В неё кидают крупные куски мяса и немного подсаливают. Все родственники от мала до велика с ножами в руках садятся вокруг туши, и начинается пир. Берут руками окровавленный кусок, зажимают зубами и у самой нижней губы взмахом снизу отрезают то, что зажато зубами. Получается так ловко и сноровисто, что диву даешься, как губу ножом не отхватят. Обратил внимание, что ножи у них только с правой заточкой.

 

Вечером и нас накормили свежим, но варёным мясом. По этому случаю пускаю последний запас спирта. Пьём по паре рюмочек. Долго не можем уснуть. Мы окончательно выбились из нормального биоритма: ночью кочуем, улавливая приятную погоду, а спим днем в ненастье.
Встали в полдень. Нас огорчили — снова собираются каслать, а так с непривычки тяжело. Снова придётся торчать на ветру. Ветер по-прежнему сильный. Ночью лужи подёрнуло ледком. К нашей радости, каслать не будем, просто переставим чумы, освободим удобное место для кораля-загона оленей. Зоотехники будут ставить прививки.

 

Всю ночь выл страшный ветер, срывал и хлопал покрышками чума. Валил мокрый снег, временами лил холодный дождь. До полудня валяемся в постели. Днем погода установилась нормальная, и всё население стойбища устремилось к коралю, готовятся к вакцинации оленей. Женщины встали в полукруг у кораля — не дают животным разбежаться; пастухи гоняют стадо вокруг становища, разрежая его, и броском тынзяна на рога ловят очередного оленя и валят его на землю. Подходит зоотехник со шприцем и ставит укол. Только сейчас я понял необходимость нескольких зооветспециалистов в одном стаде. Сложно себе представить, сколько времени понадобилось бы одному специалисту на обработку двух тысяч рогатых голов в одной бригаде. А бригад двенадцать.

 

Поставили варить котёл мяса. Меня определили в кашевары. Никак не могу растопить печь. Хозяйка увидела отсутствие дыма над чумом, покинула оцепление, прибежала, молча, моментально вздула огонь и вернулась в строй. В печи загудело, в котле заклокотало, и я вышел на улицу. Рядом играют ребятишки. Те, что постарше, гоняются за малышами и, подражая взрослым, кидают на них тынзян. Так вот и происходит преемственность навыков — от отцов детям. Вся жизнь их с раннего детства связана с оленем. Олень для ненца — основа жизни. Они неразделимы. Они не часть природы, а сама природа. Олень — это продукты питания, одежда, тепло жилища, круглогодичный вид транспорта.

 

Уставшая, но довольная проделанной работой, бригада специалистов ввалилась в чум. Сбросили малицы и, свернув ноги калачиком, уселись вокруг котла. Ели приготовленный мною компромиссный русско-ненецкий суп. Я, по-русски, опустил в котел две банки рассольника, а хозяйка, по-ненецки, заправила наше варево затирухой из муки. Недовольных ужином, на радость повара, не оказалось. После обильного чаепития все завалились спать.

Мы с Машей долго не можем уснуть: кто-то храпит, кто-то кашляет... Я понял причину своей бессонницы. В тундре работают не по часам, а по погоде, тем более что здесь нет ни восхода, ни заката, а есть благоприятная для работы погода и погода для работы только в пределах чума. Я так и не смог привыкнуть к тундровому ритму жизни — мои биологические часы дали сбой во времени.

 

Сегодня последний день моей командировки. Завтра за нами должен прилететь вертолёт. Лежим с Марией под теплыми шкурами, нежимся. Ненцы уже чаёвничают. Времени около девяти. Енсу Павлович пьёт чай со смаком: прихлебывает из блюдца, охает, ахает, чмокает и, под конец трапезы, у него начинается шумная отрыжка — это означает, по обычаям тундры, что гость сыт по горло и благодарен хлебосольным хозяевам.
Все жители нашей небольшой деревни, как и вчера, продолжают обрабатывать стадо. Маша воспользовалась отсутствием в чуме посторонних, устроила себе баню.  Какое счастье, что она появилась рядом во время моей командировки. Быт, нравы, обычаи тундровиков мною были бы осознаны не до конца без пояснений моей боевой подруги. И всё-таки она чудачка. Своими выходками часто приводила меня в смущение. Ей ничего не стоило объявить в чуме, что пошла по большой или малой нужде — так она предупреждает всех, чтобы никто не выходил, пока она не вернётся. Я в мягкой форме выговаривал ей.

 

— А ты хотел, чтоб я за два километра от чума бегала, как некоторые?

 

Я имел неосторожность рассказать во время ночных хохотушек о первой встрече с тундрой.

 

— Охамела я здесь, ты прав, — сказала она с грустью, но тут же встрепенулась, грусть и раскаяние не в её характере. — Вот прилетим домой, в посёлок, попарюсь в баньке, надену свой лучший костюм, сотворю лихой причесон, прихвачу коньячку и явлюсь к вам в редакцию под вечерок, и побеседуем мы с вами, сударь, на тему: «А помнишь?..» и похохочем всласть! 

 

У ненцев, между прочим, существуют свои правила естественного поведения. Проблемой любого не тундровика может стать поиск туалета на ровной, безлесой поверхности тундры. Стойбища, как правило, располагаются на возвышенности, и на некотором расстоянии от них всегда есть низины или овраги. Это как раз те места, которые вам понадобятся. В светлое время суток мужчины идут за чум, в противоположную сторону от входа, а женщины — в другом направлении. С наступлением темноты можно далеко не ходить. Естественные нужды воспринимаются ненцами именно как естественные, не нарушающие хода жизни природы, а потому и не оскорбительны.

 

Весь день выстояла хорошая солнечная погода, а к вечеру налетели тучи, и полил дождь. Всю ночь крупные капли, словно град, барабанили по покрову чума. Мое спасение от бессонницы — блокнот. Пишу наощупь в темноте. Сегодня должен прилететь за нами вертолёт. Прилетит ли? Встали рано, сразу на улицу. Туман — предвестник ясной погоды. К полудню он рассеялся, но осталась низкая облачность. Нелетная погода. Снова придётся ночевать здесь. Так надоела зависимость от погоды.

 

Уже половина четвертого, а вертолёта всё нет. Вероятно, сегодня уже не будет. А день разгулялся! Голубое, безоблачное небо! Пошли с Машей побродить по окрестностям, а заодно насобирать полмешка ягеля для исследования по заказу института. На озере утки плавают, на нас никакого внимания — идиллия! И вдруг рванул холодный ветер. Стало зябко и не уютно... И почему в тундре всё случается «вдруг»? Тундра почему-то всегда полна неожиданностей.

 

Весь день, не спеша, собираемся к переезду на новое место, с тайной надеждой на прилёт вертолёта. Выехали в восемь часов вечера. Мы с Машей опять на одной упряжке. В пути три часа. Остановились на очень высоком, красивом месте. Умеют аборигены места выбирать. А может быть это точки их постоянных стоянок при перекочёвках? И только нам кажутся случайными?

 

Мы с Машей помогли установить жилища на ночлег и отправились осматривать хальмер — местное кладбище. Вокруг него мягкий, темно-зеленый, вперемешку со светлым, словно мраморный, нетронутый мох, так и хочется побегать по нему босиком и поваляться. На земле на угловых подпорках стоят прямоугольные ящики с захоронениями. К паре вертикальных планок, находящихся в головах покойного, прикреплена горизонтальная рейка, на ней подвешен колокольчик. Один гроб сооружён из лодки и такой же лодкой прикрыт. Большинство детских захоронений. В разрушенных временем «гробах», видны истлевшие вещи, которыми покойный пользовался при жизни: оленья сбруя, ножи, перевернутые нарты и прочие предметы, необходимые в потустороннем мире. На детских могилах лежат куклы, игрушки. На женских — предметы домашнего обихода. Впечатление хальмер произвел тягостное. Эту картину я, наверное, никогда не забуду: одинокий высокий холм среди бескрайних просторов тундры. На нём полтора десятка захоронений, а вокруг неприбранные черепа, кости...   Ветер поёт с колокольчиком печальную детскую песенку.

 

Возвращаясь в стойбище, я вспомнил необычный гроб из лодок и рассказ Кеерта Ю.Г., о том, что ненцы, по своему обычаю, тонущих собратьев не спасают. Они никогда не купаются, даже в теплой воде. А русский мужик не упустит возможности искупнуться в море, даже, если оно Карское, хотя бы для того, чтобы записать строкой в свою биографию: «Как-то мы с Н.Д. Кугаевским, — рассказывал Кеерт, — вышли со стадами на побережье. Олени опрометью кинулись в море и принялись слизывать соленую пену. Мы, глядя на них, разделись и нырнули «в набежавшую волну!» Море выстрелило нас дуплетом. С какой космической скоростью мы вернулись на берег, засекать секундомером, к сожалению, было некому. Мы кричали, ругались, грозили кулаками морю, за его негостеприимство так, что олени в недоумении уставились на нас и удивились, впервые увидев двух голых мужиков». Он так интересно и в подробностях рассказывал этот эпизод из своей полной приключениями жизни, что мы, смеясь, долго не могли успокоиться.

 

В чум вернулись далеко за полночь. Спать не хочется. Пора белых ночей. Хозяйка поворчала на нас за посещение хальмера и предупредила, чтобы ничего не брали с могил, особенно бусы. О, святая простота! Как могла она подумать, что мы позаримся на эти «сокровища». Ненцы опять уже швыркают чай. Ложимся, и я очень быстро засыпаю. Сказалось безуспешное ожидание вертолёта, долгие сборы и каслание, отрицательное впечатление от посещения хальмера и целый день, проведённый на свежем воздухе.

 

Ночью опять был плотный туман, видимо, сказывается близость озера. Гадали, какой будет погода днём. Я предполагал желаемое солнце. Бригадир утверждал, что будет дождь. Правы оказались оба «оракула»: с утра, после тумана, выглянуло солнце, а потом пошёл дождь. Обескураженные подлостью погоды, ни на что не надеясь, сели играть в карты. И тут бригадир заявляет: пора каслать за стадом, а то далеко уйдет. Ох, уж эти мне каслания! Мы, не поднимаясь, все же ждем вертолёт.

 

И вот послышался гул... Все замолкли, прислушиваются... «Вертолёт!!!» — закричали все разом. Он, сердечный! Хватаем свои вещи и вперегонки бежим, не опасаясь ещё не остановившихся винтов. Вслед за нами медленно вышло всё население стойбища посмотреть, кто прилетел. Вышли двое выписанных из больницы членов бригады. Сдержанные в чувствах тундровики не проявляют бурных эмоций: ни объятий, ни поцелуев, ни слёз радости. Суровая жизнь в экстремальных условиях закалила их характеры и отмела сантименты за ненадобностью. Это земля медленных движений и сдержанных улыбок.
В дверях вертолёта стоит Ю.Г. Кеерт и улыбается. Я бросился к нему:

 

— Спаситель, ты мой! С неба спустился, как ангел хранитель! Как же ты нас нашёл в этой необъятной тундре?

— А я никого не теряю, знаю всех, кто где каслает, — отвечает он всё с той же улыбкой.
— Как же я буду оправдываться перед редактором за дни просроченной командировки? — пристаю, шутя от радости встречи.
— Отмахнёмся как-нибудь, всё спишем на погоду.

 

Наша винтокрылая машина добавила оборотов лопастям, и вот мы уже в воздухе. Летим в направлении ближайшей заправки в Новый Порт, а потом без посадок домой в Яр-Сале. Впечатления двух последних дней заношу в блокнот уже в вертолете.

 

***

 

Оглавление №17